Страшны пробелы памяти. Но ещё страшнее пробелы совести. А их в нашей истории так много... 
 --------------------------------------------------------------------------------

  Суп с пельменями
   
  Вы когда-нибудь ели суп с пельменями? Нет? А я - да. Правда, потом чуть не умерла... 
   
  1 
   
  Старики в деревне закрываются рано. Особенно зимой. Управились засветло с нехитрым хозяйством, воды принесли, печи растопили и дверь на засов. А самые рачительные, так ещё и калитку подопрут. Не успел засветло, ступай мимо. Я торопилась. Но школьные дела такие назойливые, никак отпускать не хотят. И всё-таки в четыре пятнадцать я выскочила на школьное крыльцо и направилась вдоль улицы, в противоположный конец деревни. У меня встреча. Нет. Не подумайте. Не свидание, а именно встреча. С Давыдом Давыдовичем Термером, который согласился поделиться своими воспоминаниями и семейными фотографиями для школьного музея. Он немец. Из семьи репрессированных... 
  В нашем посёлке живёт давно. Женат. Имеет четверых детей. Внуков. Всё как положено в его семидесятисемилетнем возрасте. Скажете: тогда чем же он интересен? Таких тысячи. Действительно... тысячи. 
  Я ткнулась носом в зелёную калитку. Кажется, сюда. Дёрнула за верёвочку. Нормально. Калитка распахнулась. Значит, ждут. Маленькая жёлтая собачка неизвестной породы залилась звонким лаем больше от негодования, чем от природной злости. Ходят тут всякие. Спать мешают. Я вступила на высокое крыльцо. Постучала. В ответ ни звука, ни движения. Толкнула дверь и оказалась в просторных сенях. Постучала в следующую дверь. 
  - Открыто! - раздалось из-за двери, и я уже в прихожей. 
  Навстречу мне двигался высокий седой старик с орлиным горбатым носом и серыми внимательными глазами. 
  - Здравствуйте, - проговорила я и в нерешительности остановилась у порога. 
  - А, учительница пришла, - радостно заговорил он. - А я-то думал, уже не придёшь сегодня. Дела задержали? 
  - Дела, - кивнула я. 
  Он помог мне снять пальто, повесил его на вешалку и подтолкнул меня в сторону кухни. 
  - Ну, тогда, сначала на кухню... - Таисья Фёдоровна,- это он уже жене, - встречай гостью. Кормить будем. 
  Я попыталась сопротивляться. Но моё голодное: "я сыта" прозвучало так фальшиво, что Давыд Давыдович рассмеялся. 
  - Как же - сыта. Когда у вас в школе обед? В одиннадцать? А сейчас уже пять доходит. Так, что не ломайся, а садись. У нас сегодня деликатес. Суп с пельменями. Ела когда-нибудь? 
  Я кивнула. Она снова рассмеялся, указывая мне на рукомойник: 
  - Да, нет. Такого ты не ела. Это моя Таисья Фёдоровна изобрела. Не отдельно, а вместе. Вкусно! 
  Пожилая женщина стала собирать на стол, а я попыталась сразу приступить к делу. Но Давыд Давыдович закачал головой: 
  - Сначала поужинаем, а потом за дела примемся. Или ты куда-то торопишься? 
  Я не торопилась. На столе появилось сальце, огурчики и столовые приборы. Давыд Давыдович извлёк из шкафчика небольшой графинчик с прозрачной жидкостью и две стопки. Подмигнул мне: 
  - Мы сейчас с тобой "хрустальненькой" примем для аппетиту, закусим, как следует, а там и беседа сама собой пойдёт. 
  Пить не хотелось, но отказать гостеприимному хозяину я не посмела. Только спросила: 
  - А почему две стопки? А жена Ваша? 
  Он поморщился. Вздохнул: 
  - Приболела. Нельзя ей. С утра уколы, вечером уколы. 
  Таисья Фёдоровна устало кивнула. 
  - Болею, сил нет. Поджелудочная и желудок - всё вместе. Печёт, словно огнём. Укол поставлю - полегчает. Так и живу уже целый месяц... Да Вы-то пейте, не стесняйтесь. Я по молодости тоже выпивала. Когда здоровье было. 
  Она вздохнула и стала разливать по тарелкам суп. Действительно... с пельменями. Уже закусывая "хрустальный первачок", я подивилась хозяйской изобретательности. С одной стороны, картофельный суп на мясном бульоне, сдобренный морковью, лучком и другими специями. С другой, прямо в супе - с десяток пельменей. Немного непривычно, но ... есть можно. 
  Мы выпили под огурчик, а затем ещё: "и барыня перед чаем пила". Я забеспокоилась. Если так дальше пойдёт, то беседа наша закончится раньше, чем начнётся. Хорошо ещё, что я вопросы на листке заранее заготовила и диктофон прихватила. 
  Но ужин закончился благополучно. Несмотря на некоторую лёгкость в организме, соображала я чётко. Мы перешли в залу. Сели за большой стол, где были разложены семейные фотографии и какие-то документы. Давыд Давыдович прищурился: 
  - Ну, давай, спрашивай. Что тебя интересует? А то соседский мальчонка, Андрейка, прибежал, говорит: учительница хочет у Вас интервью взять. Чтоб работу научную писать для музея. Я всё думаю: какое с меня интервью, я что артист, какой, или президент. Жил как все. Вернее, как жилось. 
   
    2    
  - В школьном музее, - начала я,- очень мало материала о репрессиях тридцатых годов. Мы решили с ребятами восполнить этот пробел и написать научную работу "Судьбы репрессированных немцев, проживающих на территории нашего сельского поселения"... 
  - Пробел, говоришь, - перебил он меня и задумался. 
  В комнату вошла Таисья Фёдоровна. Расположилась на диване. 
  - Вишь, Тася, что происходит... В истории-то, оказывается, пробелы случаются. А мы, выходит, эти пробелы должны заполнить? 
  Я кивнула и начала задавать вопросы. Он отвечал сначала отрывочно. Задумывался, вспоминал, подбирал нужные слова и выражения, но вскоре расслабился и заговорил "от сердца". 
  Я сам-то тридцать первого года рождения. Репрессиям не подвергался, по малолетству. А семья-то вся моя пошла по пятьдесят восьмой, части второй: два дядьки, тётушка, братья двоюродные - старшие, а позже отец. Про дядек своих мало что помню. Жили они в районном центре. Грамотные были: один бухгалтером на механическом заводе трудился, другой районным клубом заведовал, а тётушка, как ты учительницей в школе работала. Только не истории, а немецкого языка. Забрали их в тридцать седьмом, всех вместе, с разницей в несколько дней. И детей старших с ними, а младших не тронули... Потому, что лето было. Они у деда в деревне гостили. А мы с отцом и дедом жили в деревне. Дед и отец работали в колхозе. Дед кузнецом был знатным. Три колхоза обслуживал. Отец ему помогал. Ну, и нас два брата. Мне семь, Андрею - пять, когда мамка-то умерла. Говорили, за деда и отца ездил хлопотать председатель колхоза. Время-то жаркое. Покос. Уборочная на носу. А как без кузнеца?! Хотя отца всё равно потом забрали... в сорок первом... в трудармию. И из дома нас выгнали. "Попросили" отдать под клуб. Дом у деда большой был. Таких в деревне мало. Двухэтажный. И подвал под домом. В человеческий рост ходить можно. Вот и остались мы на шее у деда и бабки вшестером. Мы с братом, да ещё двоюродные. Всего пять пацанов и одна девчонка. Ирмочка. Про старшего дядюшку, Якова Яковлевича, узнали уже в девяносто третьем. Давыд Давыдович протянул мне несколько листков. Я похолодела. Впервые в жизни я держала в руках Свидетельство о смерти, выданное пятьдесят пять лет спустя после самой смерти. Умер 19 февраля 1938 года. В строке "Причина смерти" - расстрел. Место смерти - прочерк. Район -прочерк. Область, край, республика - прочерки. И далее Справка: "Определением Военного трибунала Сибирского военного округа от 2 июля 1958 года Постановление НКВД СССР от 14. 01.1938 г.в отношении Термера Якова Яковлевича отменено и дело прекращено за отсутствием состава преступления." Я взглянула на дату рождения. Невольно вычислила.Тридцать один год! 
  А остальных и следов не нашли... Голос его сорвался. 
  - Перекур. Давай перекурим, - грустно улыбнулся он. 
  - Не куришь? Правильно, тебе нельзя, а я... 
  Он поднялся и вышел на кухню. 
  Вернулся минут через пять. Заговорил хрипло, но бодро. 
  Как жили? Как жили! Как все в то время. Война. Когда отца забрали, я к деду в кузню был определён. Думал, какой-то кусок хлеба в дом принесу. Да только не было того хлеба, всё - на фронт. А мы - так, за трудодни. Эх, вспоминать больно. Вот, веришь нет, до того есть хотелось, что галлюцинации начались. Особенно ночью. Только глаза закрою - вот тебе стол с разной едой. Ем, ем, хватаю, за пазуху прячу, впрок, и просыпаться не хочу. Проснулся - всё. Желудок судорогой свело. И вот стало мне мерещиться в этом ночном бреду, что в подвале нашего старого дома (это, который под клубом-то) еда осталась. Как одержимый сделался. А посмотреть-то страшно. Недолго и в тюрьму за воровство угодить. Но всё-таки решился и меньшого братишку с собой прихватил. Ночь выбрали потемней. Снег с дождём, слякоть. Конец октября. Обзавелись фонарём, санками, ключами. Замки-то там, на подвале, наши. Ещё дедом деланные. Открыли подвал быстро. Темно, сыро. Клуб-то уже сколько лет как не отапливался. Ходим с братом, по углам шарим. Ничего - пусто. Хоть бы луковица где завалялась. Да и как ей заваляться. Если и было что, давно колхозные активисты съели. Смотрим: дверь ещё одна. Вспоминаю - холодная: раньше там мясо хранили. Мы туда. Дверь перекосило. С трудом её приоткрыли. Только - только Андрюшка пролезть смог. Он туда с фонариком. А я снаружи, жду. Вдруг слышу, он зовёт: 
  - Давыдка, здесь какая-то кадка. 
  Откуда только и силы взялись. Я эту дверь с петлями вырвал и туда. Смотрю в углу кадушка деревянная, раньше в таких огурцы солили или капусту, а рядом ящик. Мы на ящик. Светим в кадушку, ничего не видно. Пустая, - выдыхаем в одно горло. Вдруг что-то блеснуло. Я присмотрелся. Мать честная, так это ж масло. Не подсолнечное, а рыжиковое. До войны на нём и варили, и жарили. Хочу дотянуться - не получается. Я перегнулся в три погибели, трогаю и чувствую руками плёнку. Плотную. Масло-то такое старое, что плёнкой покрылось в палец толщиной. Я эту плёнку разорвал. Куски отрываю и брату подаю: 
  - Ешь! 
  А сам про себя думаю: 
  - Не помереть бы... 
  Так мы эту плёнку в один присест съели и не наелись, только в животах заурчало. А когда я из бочки-то выскакивал, ящик-то старый и сломался. Видим: в нём что-то белеется. Достаём - сало в газеты завёрнутое. Три больших шмата. Ну, теперь мы уж бежать надумали. Как бы ни застали, а то враз отберут. 
  Бочку вытащили, на санки установили. Я сторожу, а Андрей сало таскает. Домой приехали чуть живые. То ли от страха, то ли от радости, то ли от плёнки масленичной приключилась с нами болезнь... Да не буду называть какая. Или надо? Что б пробела в истории не было? 
  Давыд Давыдович засмеялся и продолжил. 
  Неделю животами маялись. Бабушка ворчала. "Оглоедами" нас называла. Не пожадничали бы, так ничего бы и не было. В бочке той оказалось литров пять масла. Бабушка его помаленьку в похлёбку добавляла или картошку поливала. А сало жёсткое стало, не прожуёшь. Она его очистила от всяких мышиных следов и переварила. Так вот на какое-то время мы с братом героями стали, и всю зиму бабушка нас этими деликатесами подкармливала. 
  А то ещё расскажу. Этой же осенью. Или следующей... Решили с братьями наведаться на колхозные поля. Картошку-то уже убрали. Сдали. Но если хорошо в земельке покопаться... Слышим: соседская ребятня хвастается: почти ведро нарыли. Ну, и мы. Да только поздно спохватились. Всё поле облазили, на супец насобирали картошек пять и домой. Вдруг смотрим, откуда не возьмись объездчик колхозный, Егор Михалыч. Лютый был человек. Подъезжает. 
  - Что, вражьи дети, воруете? 
  Я-то старший в своей бригаде, говорю: 
  - Так всё равно ж - пропадёт. 
  А он меня кнутом как оттянет: 
  - Пусть лучше пропадёт, чем тебе, фашистскому выродку, достанется. 
  А у самого мать немка. Так картошку и забрал, а меня до самой деревни кнутом погонял. Вся моя братия позади бежит, плачет, просит. А он смеётся. А мне не то, что больно, - обидно за картошку. Он же в колхоз не снесёт. Сам жрать будет. Бегу и думаю, чтоб ты подавился - зверь. Дед потом у него на подворье неделю работал, ковал что-то, клепал, чтобы он в милицию не пошёл жаловаться. А дома, когда все успокоились, Ирмочка из-под фартучка две картошки достаёт и кладёт на стол. Как только донесла? И не побоялась же этого кровососа. Бабушка эти две картошки каким-то образом в шесть превратила, и мы отужинали. 
  А то, вот такой случай был. В сорок первом. Весной. Как раз накануне войны. Пришли активисты колхозные скот обобществлять. У нас корова была - Малашкой звали. За счёт неё только и жили. Бабка за сердце, ребятишки по углам воют. А деда нет. Он в кузне днюет и ночует. Посевная. Только к сараю сунулись, я топор в руки и поперёк встал. 
  - Не подходите, - кажется, кричу, а сам еле губами ворочаю. - Убью! 
  И опять, откуда сила появилась и злость. Мне ведь тогда десять только исполнилось. Да, видно, голод и детские слёзы ещё не то могут с человеком сотворить. И ведь поверили. Испугались. Пошептались между собой, рукой махнули и ушли. Долго потом мы ещё милицию ждали. Думали: донесут. Однако обошлось. Люди-то не все злые. Просто время такое... было. 
   
     3 
    Давыд Давыдович на сей раз замолчал надолго. Потом поднял на меня повлажневшие глаза: 
  - Не устала писать-то? 
  Я покачала головой и уткнулась в бумаги. Почему-то не стало сил смотреть старику в лицо. 
  - Ну, пиши-пиши... а в сорок восьмом отец вернулся, привёз с собой женщину, чужую. Сказал - жена. Там в трудармии познакомились. Она беременна. Я и смекнул: семья прибывать будет. А жить-то в этой дедовой развалюхе как всем? Подался в город, в реальное училище поступать. Куда там! Семнадцать лет, а меня за двенадцатилетнего подростка приняли. Не взяли. Опять же семь классов им требовалось образования, а у меня пять и шестой коридор. Да и фамилия свою роль сыграла. Знаешь, если, по правде сказать, голод и нужда не самое страшное, - он вздохнул. - Страшнее, когда тебе в спину, а то и в лицо, "фашист" кричат. Кулаки сами сжимаются, и ... убивать хочется. Я терпел, пока силы в руках не почувствовал. А потом стал "огрызаться". По этому делу и в тюрьме оказался. Три года ел тюремную баланду. В колонии общего режима. Наелся досыта. Хоть и дрянь давали, но много. Потому что работать заставляли по шестнадцать часов в сутки, а с голодного какой работник. 
  По приговору мне четыре года определили, но отпустили раньше на поселение. За хорошее поведение и "самоотверженный труд на благо социалистической Родины". Так в справке об освобождении говорилось. И направление дали в ремесленное училище, то самое, в которое когда-то не взяли. Тогда политика такая была: всякого оступившегося уголовника надо наставить на путь истинный. Меня и наставили. Я в этом училище профессию получил и семь классов закончил. И теперь думаю: это меня и человеком сделало. 
  Над моей головой что-то зашипело, заскрежетала и прокуковало. Шесть раз. Давыд Давыдович оглянулся на жену: 
  - Что, Тася, пора? 
  Женщина кивнула. Я поднялась. 
  - Да ты сиди, сиди. Я сейчас мигом. Укол ей поставлю и продолжим. 
  Они вышли в соседнюю комнату. Я поняла - спальню. Вернулся он один. Прикрыл плотнее дверь. 
  - Пусть отдохнёт. А то ночью, как боли начинаются, она не спит: читает. Бывает, что и раньше положенного просит укол поставить. Тяжело. Днём немного легче. 
  Он сел напротив меня. Протянул фотографию. На ней красивый молодой мужчина с пышной шевелюрой и орлиным взором, а рядом молодая дородная женщина с шикарной косой через плечо. 
  - Это мы сразу после свадьбы. Она тогда беременна была нашим первенцем. Красивая? 
  Я кивнула и улыбнулась. И не только из вежливости. Женщина и впрямь была красавица. Не узнать. 
  - Вот что болезнь с людьми делает. Ей ведь тоже досталось. Она и того не видела, что я видел. Когда отца на фронт забрали, ей чуть больше года было. Он в сорок втором без вести пропал, а мать одна с шестерыми осталась... всю войну на картофельной шелухе. До сих пор вспоминает - плачет. А в больницу её привёз: врачи говорят: сахарный диабет. Видно, сладкого в детстве много ели... Шутники, мать их! 
  - Да что я всё о плохом да о грустном. Я тебе лучше расскажу, как я за ней ухаживал. Ты думаешь: просто было? Как бы ни так. Во-первых, молодая, красивая. И характером Бог не обидел. Парни вились вокруг неё хороводом. А тут ещё будущая тёща ни в какую. Не нужен он, немец проклятый. Они твоего тятьку убили... ну, и прочее. Но я тоже не лаптем деланный. В училище на электромонтёра выучился. А в те годы, знаешь, профессия эта наравне с шоферской была. А то и ещё "круче". Тянули мы в их посёлке электролинию. Люди на нас молились. Ходим по деревне важные. Проводами да когтями увешaнные, ремнями перепоясанные. Девки с нас глаз не сводят. На всё согласны были, лишь бы им свет поскорее в дома провели. А Тася моя идёт, голову опустит, не зовёт, не смотрит, не улыбается. Ладно, - думаю, - придёт и мой черёд. Стали тянуть линию по чётной стороне. Специально. А их, стало быть, нечётная. Люди подходят, спрашивают: когда, мол, на нашей стороне свет будете делать. А я им возьми да скажи: 
  - Как Мария Петровна Фёдорова за меня свою дочку младшую замуж отдаст, так сразу сделаю. А не отдаст - будете ждать следующей весны. 
  Осень была. Холодало. Работать на улице становилось тяжело. 
  И что ты думаешь? Посоветовались мужики и пошли к будущей тёще просить. Отдай дочку замуж за электрика Давыда - он нам свет сделает. А мы тебе поможем. И денег и продуктов на свадьбу подкинем. Тёща поломалась. Да куда денешься - против "коллектива" не пойдёшь. 
  Он дрожащей рукой протянул мне пожелтевшую свадебную фотографию и с беспокойством глянул на дверь спальни: 
  - Пойду, посмотрю, как она? 
  - Прикорнула, - вернулся он через минутку. 
  Эх, какая девка была! Загляденье. И работящая, и сильная. Бывало, флягу воды одной рукой поднимала. Куда чё делось? Первое время помотались мы с ней по районам. Меня то туда, то сюда посылают. А она? Детей в охапку и следом. Уже когда четвёртого ребёнка, девочку, родила, сказала: хватит - давай определяться. Вот нас сюда и определили. Меня энергетиком. Квартиру большую дали как специалисту. А её по многодетству на лёгкий труд: в детсад нянечкой. Хе! Да только какой он лёгкий? С детьми-то мороки сколько! Да что я тебе говорю, сама знаешь. Вот тогда немножко и пожили в достатке, как положено. Хоть и детей четверо, а всего хватало. Я же в "Сельхозэнерго" работал. А там заработки такие были, что в колхозе председатель столько не имел. Тася, опять же, в садике кое-что получала. И хозяйство держали. Всё на ней. Дом, дети, скотина, огород. Бывало, пойдёт в магазин наберёт носков пар двадцать на всех. Они ж тогда копейки стоили. А вечером каждому цветной ниткой пометки делает. Сергею - красная звёздочка, Толяну - синяя, Андрею - зелёная, а мне так сойдёт - без звёздочки. 
  Потом ребятишки стали подрастать. Помогать. Легче стало. Хотя... где помогать, а где и пакостить мастера были. Бывало, как вытворят... Однажды, осенью это было, картошку копали. Отлучилась Тася по делам, а пацанам наказала: старшим картошку выбирать, а младшему за сестрёнкой приглядывать. Та только-только ходить начала. Соответственно, лезла куда надо и не надо. Так эти паразиты чего удумали. Андрея, значит, тоже заставили картошку выбирать, а Алёнку... Он вдруг засмеялся... Опоясали какими-то тряпками и на сук на дерево подвесили. Там же на огороде. Тася вернулась. Где? В огороде нет, в кроватке нет. А мальчишки испугались, молчат. Понимают, что попадёт. Они ж как думали: мать не скоро - успеют снять. Потом Толян, тот посмелее был, пальцем на дерево показывает. Тася, пока к дереву шла, чуть не умерла. А Алёнка ничего, висит себе, как в кульке, глазёнками лупит по сторонам. Во... детки. Получили от матери потом крапивой по хребту. У нас печка тогда ещё не оштукатуренная была. Стоят, об кирпичи спины и что пониже чешут. Втроём. И смех, и грех. 
  Но учились все хорошо. Не стыдно было на собрания ходить. Тася всегда нарядится. Её там то в президиум, то в комитет выберут. Тогда многодетным почёт был. 
  Дети выросли. Разъехались. Живут отдельно. Самостоятельно. Сейчас бы и нам жить да жить. Ан, нет. Здоровья-то нет. Хозяйство не держим. Только курочек. А на пенсию-то разве проживёшь. У меня ещё куда не шло. А у Таси - минимальная. Колхозный стаж не учли. Вот и получилось: с пятнадцати лет работала, а шиш на старость заработала. 
  Он снова с беспокойством взглянул на дверь соседней комнаты. 
  Да, ты не думай, нам хватает. Не шикуем, конечно, но живём. Тася у меня мастерица всякие блюда изобретать. Вот и суп с пельменями придумала. Мясо-то сейчас не укупишь. Спасибо, дочка даёт. Так вот мы экономим. Вроде, как и суп наваристый, и пельмени. Два в одном. 
  Голос его снова задрожал, и он отвернулся. Сделал вид, что смотрит в окно. Я почувствовала, что покраснела. Как будто в чём-то виновата... 
  В это время дверь спальни отворилась. Таисья Фёдоровна, посвежевшая и повеселевшая, скомандовала: 
  - Хватит тебе мучить человека своими рассказками. Давайте лучше телевизор смотреть. Сегодня юбилейный концерт Софии Ротару повторять будут. 
  - А тебе лишь бы песни, - заворчал Давыд Давыдович, явно любуясь своей женой. 
  В его глазах она по-прежнему была молодой певуньей-красавицей. Мне вдруг подумалось, что старость и болезнь не вольны над чувствами человеческими. Если эти чувства настоящие. 
  Я стала собираться домой. Таисья Фёдоровна проводила меня до дверей и сунула в руки полиэтиленовый пакет: 
  - Пирожки с капусткой. Придёшь домой, разогреешь и скушаешь. А то когда уже готовить-то. Время позднее. Заморил тебя мой дед... 
  Давыд Давыдович вызвался проводить меня до калитки, потом до перекрёстка, потом до магазина. А там и до моего дома рукой подать. Мы расстались. Я обещала заходить в гости. Но обещание своё, разумеется, не сдержала. Нет, я заскакивала на ходу пару раз, уточнить кое-какие детали, забрать предложенные в музей фотографии и документы и быстро исчезала. Дела. 
  После успешного выступления на научной конференции я заскочила также на минуту, порадовать старика и отчитаться. Статью нашу напечатают в областном журнале. Но Давыд Давыдович был не весел. Причина была яснее ясного. Таисья Фёдоровна уже несколько дней не вставала с постели. Он слушал меня вполуха. Невпопад кивал головой. Я поняла, что все мысли и чувства его сейчас там, за закрытыми дверями спальни. Потом вдруг, грустно улыбнувшись, спросил: 
  - Значит, одним пробелом в истории стало меньше? 
  Я кивнула в ответ. 
  - Это хорошо... А ты заходи как-нибудь. Вот Тася поправится и снова нам супа наварит... с пельменями. 
  Сердце моё дрогнуло от недоброго предчувствия. Вспомнился умерший прошлой весной отчим. Признаки болезни на лицо. Той самой, которая не лечится. Но ободрительно кивнув, я пообещала зайти и с облегчением удалилась. 
  Вскоре начались экзамены. Затем каникулы. И наконец, долгожданный отпуск. В очередной раз я рванула в экспедицию, на раскоп, в самый северный район Омской области, где были найдены несколько курганов, относящихся к Саргатской археологической культуре. Восполнять пробелы в истории я любила... 
  В село вернулась лишь в конце августа. С публикацией научной статьи в журнале "Родное Прииртышье". Однако порадовать было некого. В первый же день я узнала, что Таисья Фёдоровна вот уже сорок дней как умерла, а сам Давыд Давыдович продал свой большой дом и переехал жить в районный центр. Купил благоустроенную квартирку в одном доме с сыном. Вроде как и угол свой, и родные рядом. 
   
   Так что супа с пельменями мне больше отведать не удалось. Да я и ела-то его всего одни раз в жизни. Правда потом чуть не умерла... от стыда. 
   
 <  1 2 3 4 5 6 7 >